Натюрморт на ночном столике - Страница 26

Выяснилось, что обе женщины учились вместе с моим мужем в университете. Одну звали Миа, другую Биргит. Мы сели за стол, гордый Райнхард между двух однокашниц, которым было около сорока. Я заняла наблюдательный пост стратегически весьма удачно — напротив. Сидящие рядом любезный Готтфрид и Удо, всячески меня клеивший, перестали меня интересовать.

Был ли у моего мужа с какой-нибудь из двух, если не с обеими, роман, вот в чем вопрос. Биргит казалась симпатичней и спокойней. Она напоминала индейца Виннету из Баварии: на ней была бело-голубая клетчатая юбочка и кожаная курточка, отделанная бахромой и желто-зеленым бисером.

Миа была потемпераментней и понравилась мне, вообще-то, больше. На ней был так называемый плотницкий костюмчик — черные хлопчатобумажные брючки в сочетании с белой плиссированной блузкой, похожей по фасону на смокинг. На отвороте блузки приколота розовая гвоздика. Они обе не замужем? Охотятся на мужчин? Может, лесбиянки? Или у них командировка, а где-нибудь в провинции их ждут мужья и дети? С Райнхардом они вспоминали студенческие годы, судя по всему, очень веселые. И засыпали друг друга вопросами вроде: «А что, кстати, делает Вилли?»

Мои соседи с обеих сторон вынуждены были терпеть мое невнимание и невежливость, я вся была там, на другой стороне стола.

— Слушай, а ты все так же храпишь во сне? — поинтересовалась Миа и тут же поведала всем, как много лет назад их компания ночевала в лесу в домике для лыжников и Райнхард всю ночь будил друзей раскатистым храпом.

Люси тут же подхватила тему и заявила, что хуже, чем ее Готтфрид, с виду такой безобидный, никто шуметь во сне не может, и Райнхард не смог бы, даже если б трубил, как олень.

Тут не удержалась и Сильвия: ее Удо не храпит, но лучше бы храпел, потому что его собачье фырканье и хлюпанье ее достало. «Он что, лунатик?» — полюбопытствовали окружающие. Нет, отвечала Сильвия, он просто встает по ночам попить, грейпфрутовый сок опрокидывает бутылками, даже свет не зажигает, но так хлюпает, так шумно глотает, что бедная его жена от шума каждую ночь просыпается.

Вскоре мужчины за нашим столом выслушали о себе все, и только тогда разговор ушел в сторону.

ОСВИСТАННЫЙ СВИСТУН

Взгляните на полотно Караваджо начала XVII века, и вы увидите, что музыкальные инструменты того времени не сильно отличаются от нынешних. Вдохновенный музыкант готовится к концерту, раскладывает свои инструменты, наверное, кое-что требует небольшой починки. Как бы то ни было, он, сидя на кожаном стуле, раскладывает на раздвижном столике свои ударные, духовые и струнные. Вот разобранная на части волынка, вот скрипка, пока без струн, а эти бумажные свертки — ноты, конечно, — и еще — пузатая бутыль, с которой музыкант-путешественник не расстается в дороге.

Правая рука, тонкая, даже хрупкая, держит кольцо бубна с колокольчиками, укрепленными по бокам, левая сжимает в кулаке какой-то маленький невидимый предмет, наверное бубенчик. В вытянутых губах молодого человека крошечный свисток, сегодня его называют «соловей». Изумленные дети на церковных ярмарках слушают птичьи трели, слетающие с человеческих губ.

Но этот молодой музыкант не принадлежит к когорте бродячих артистов, которым нечего есть. Он одет, как придворный, лицо у него нежное, печальное, взгляд задумчивый. Цвета его туалета тщательно продуманы: белоснежное страусовое перо на красном берете, кружевное жабо, красный цвет возникает снова на оторочке камзола. Тон замечательной кожаной жилетки — люди этого ремесла часто такие нашивали — перекликается с цветом деревянного стола и стула.

Музыкант молод, но в жизни повидал, кажется, уже немало, оттого и глаза его, печальные, меланхоличные, устремлены куда-то внутрь. Порой ему выпадает оглушительный успех, порой — такой же оглушительный провал, его превозносят, его освистывают, если публике хочется искрометного чардаша вместо лирических баллад. Впрочем, пусть свистят, он готов, ему все равно.

До сих пор я не без стыда вспоминаю тот концерт свистунов, из-за которого, благодаря лично мне, мой муж пережил унижение.

На вечере у Люси я внимательно прислушивалась к тому, о чем беседуют за столом. На одном углу Сильвия доказывала Готтфриду, что мусульманская женщина, которая вынуждена носить паранджу, неизбежно теряет свою индивидуальность. На другом — потрясенные Люси и Удо обсуждали недавний шокирующий случай, как родительница в приступе помешательства удушила пеленкой двух своих детей. А напротив меня сидел мой муж в окружении университетских подружек и рассыпался перед ними в комплиментах.

Когда Люси поднялась, чтобы поставить в духовку горячее, я вскочила и вызвалась ей помочь. Мне не терпелось выяснить, откуда она знает обеих женщин. Но подруге было не до меня, она озабоченно проверяла деревянной палочкой, достаточно ли нежны и сочны перепелки, и одобрительно кивала.

— Отлично, — сообщила она.

Я покосилась на бедных птичек, укутанных в сало и уложенных на листья свежего шпината. Люси украсила дичь сверху еще и оранжевыми настурциями. «Могилка какая-то», — подумалось мне.

— Где ты подцепила этих двух дамочек? — спросила я. — Они же точно нездешние?..

Люси задвинула перепелов в горячую печку и принялась взбивать картофельное пюре.

— Биргит с некоторых пор живет здесь, в Вайнхайме. Муж вечно в разъездах, в командировках, дочка учится в Канаде. Ей одиноко, она решила вспомнить юность — пошла петь в хор, где поет мой Готтфрид, чтобы с кем-нибудь познакомиться. А он случайно узнал, что она сто лет назад училась вместе с Райнхардом в университете.